В конце мая ей всегда становится грустно. Накануне дня пограничника и особенно, если идёт дождь. Как тогда, той самой весной, когда она, семнадцатилетняя, прибежала на железнодорожный вокзал провожать брата в армию. В тот день дождь начался ранним утром. Он был уже не холодный, но назойливый и утомительный, как скучный и явно засидевшийся на кухне гость.
Она прибежала к поезду за полчаса до отправления, сбежав с двух последних пар. Самих призывников было не так много, привокзальную площадь и перрон наводняли, в основном, провожающие родственники и друзья новобранцев.
Таня тогда не сразу нашла своих, пробираясь между группами людей, разноцветными зонтиками, военными и гражданскими, свистками и гулом голосов, шумными компаниями молодых людей и звуками музыки, брызгами шампанского и лицами, бесконечными лицами, — мокрыми от слёз и дождя, улыбающимися, хмурыми, неуверенными и растерянно озирающимися.
— Таня! — услышала она голос брата, которому удалось первому разглядеть её в толпе, благодаря своему высокому росту. Андрей стоял рядом с матерью и широко улыбаясь, махал ей одной рукой, другой обнимая свою девушку Лину. Таня успела заметить, что у мамы заплаканные глаза и какой-то потерянный, одинокий взгляд. Андрюха, наоборот, хорохорился, балагурил и шумно переговаривался с кем-то из приятелей. Лина стояла притихшая и грустно улыбалась.
Таня пыталась найти какие-то напутственные слова, сохраняя лёгкий, приподнятый тон, но получалось не очень. На душе было неспокойно и тяжело. Видимо все они испытывали нечто подобное, и поэтому выходило так, что они либо перебивали друг друга, говоря преувеличенно громко и весело, либо растерянно замолкали, глядя вокруг какими-то беззащитными, немного испуганными глазами.
Того парня Таня заметила почти сразу. Он стоял неподалёку от них. Совсем один. Тощий, лопоухий и откровенно несчастный. Время от времени он бросал на Татьяну такие жалостные, такие умоляющие взгляды, что их заметили даже Лина с Андреем.
— Ты бы подошла к нему, Тань, — шёпотом сказала Лина, кивком головы указывая на него, — жалко ведь, стоит бедный, такой одинокий и проводить некому… Таня обернулась и в этот же момент встретилась с его ищущим и будто говорящим взглядом наивных, почти детских глаз.
— И правда, Танюха, — поддержал Лину брат, — пацан ведь не на танцы, а в армию отправляется и совсем один… Нехорошо это, — покачал он головой, — не по-христиански, — правда, мам? Ну, ты опять что ли? — нахмурился Андрей, заметив сверкнувшие в уголках материнских глаз слёзы.
— Нет, нет, сыночек, это дождь, наверное, и так некстати…
— Примета хорошая, — вдруг звонко сказала Лина, и снова посмотрела на зябко поднявшего плечи грустного паренька в совершенно мокрой и потрёпанной бейсболке, а затем выразительно, сделав большие глаза, на Татьяну…
— Да нет уже дождя-то, — улыбнулась Таня, складывая зонтик и глядя на тёмное, с тяжёлыми облаками небо, напоминающее пропитанное мутной водой стёганое, землистого цвета одеяло, посреди которого образовался вдруг пронзительно чистый и ярко-лазурный островок, освещённый неуверенными лучами солнца.
— Я сейчас, — сказала она и направилась к одинокому пареньку, который смотрел на её приближение недоверчиво и вместе с тем восторженно. Он часто моргал и нервно переступал с ноги на ногу.
— Привет, — сказала Таня и растерянно оглянулась. Выдержать его живой и красноречивый взгляд вблизи оказалось ещё тяжелее. Что я тут делаю? — тоскливо подумала она и с неожиданной злостью посмотрела на улыбающихся и одобрительно кивающих головой Лину с Андреем. Какого чёрта, вообще? — прилетала ещё одна мысль, — у меня брат в армию уходит, а я… какой-то ерундой занимаюсь…
— Меня Саша зовут, а ты… — произнёс он неожиданно приятным, грудным голосом.
— Таня, — почти с досадой ответила она, и снова обернулась.
— Здравствуй, Таня! — почти торжественно сказал он и радостно, почти счастливо улыбнулся. И что-то было в этой простой фразе такое, чего она до сих пор не слышала. Чего и быть-то не должно было в обычном приветствии совершенно незнакомого, невероятно худого и нескладного парня.
Что-то настолько трогательное, искреннее и чистое, что Таня медленно повернулась и с удивлением посмотрела ему прямо в глаза. Он что-то хотел сказать, но в этот момент возле них снова раздался свисток, почти слившийся с оглушительным паровозным свистом приближающегося состава и человек в военной форме громко, командным голосом заговорил в рупор.
И тут же всё пришло в движение, все засуетились, заговорили разом, послышались хлопки по спинам и звонкие рукопожатия, объятия и последние торопливые слова, затихающие и неуместные уже смешки и дрожащие, ускользающие руки, плечи, взгляды..
— Мне надо к своим, — неуверенно и тихо произнесла Таня, — там брат…
Саша кивнул несколько раз и снова часто заморгал, а затем вдруг в каком-то отчаянном порыве волнения, безысходности, робкой надежды и катастрофически истекающего времени, случайно дотронулся до её ладони, затем тут же отдёрнул руку и срывающимся, высоким от волнения голосом, спросил:
— Можно я буду писать тебе? Таня немного нахмурилась и, опустив голову, кивнула…
— Танюша! — позвала мать, округлившимися от тревоги глазами. Таня вырвала из тетради по политэкономии чистый лист, быстро написала свой домашний адрес и сунула в его горячую, дрожащую руку. Когда она повернулась, чтобы идти к своим, он тронул её за плечо, и девушка непроизвольно вздрогнула. Тепло его пальцев ощущалось даже через плотную ткань трикотажной кофточки.
— А ты? — он заглянул ей в глаза с таким безмолвным смирением, словно от того, что он там увидит, зависела его жизнь, — Будешь отвечать?
— Да, — девушка снова кивнула и спрашивала себя, зачем она морочит голову хорошему, судя по всему, парню.
Поезд давно уехал. Перрон опустел и они с матерью молча возвращались домой. Почему-то не сговариваясь, пошли пешком. Говорить ни о чём не хотелось. От напряжённых и долгих улыбок ломило скулы.
Ведь она не хочет и не будет ему писать, продолжала размышлять Таня. Она не его девушка… Из-за глупого сострадания и нелепой жалости, зачем-то дала ложную надежду человеку, который ей даже не нравится. Ещё несколько дней в душе её глухо постанывал и тяжело ворочался неприятный осадок. Пока не сошёл на нет, и почти полностью не выветрился.
А потом, потом были письма. Подробные, милые, искренние. Письма-признания, письма-размышления, письма-откровения. Он мало писал о службе, больше о том, что подумал, когда увидел её тогда, на перроне. Что почувствовал, когда она вложила листок с адресом в его дрожащую руку и он пусть на миг, но ощутил прикосновение её прохладной кожи и даже биение пульса… Как испугался, когда она возвращалась к брату и он был уверен, что не увидит её больше никогда. Он писал ей о том, сколько нежности, было в его душе, когда она махала рукой вслед уходящему поезду и какой трепетной мелодией наполняется его сердце каждый раз, когда он получает от неё коротенькое, но такое бесценное для него письмо.
Сначала она читала его письма, с недоверчивым удивлением вспоминая смешного, худющего парнишку с оттопыренными ушами и горящим взглядом детски-наивных глаз. Он чем-то неуловимо напоминал неуклюжего, симпатичного щенка, вдруг оказавшегося в незнакомой и чужой обстановке.
Немного погодя она стала отвечать на его письма. Сначала довольно сухо и коротко, затем её ответы становились всё подробнее и откровенней, а спустя какое-то время, она уже с нетерпением, которое удивляло её саму, ждала его писем. Сначала торопливо пробегала глазами по строчкам, затем обязательно перечитывала, при этом то смеялась, то хмурилась, то поднимала голову и задумчиво смотрела куда-то вдаль, за горизонт. Куда-то туда, на границу Абхазии и России, которые разделяла невеликая, горная река Псоу, где нёс службу в пограничной воинской части Александр Трофимцев, ставший Тане неожиданно самым близким на свете человеком. Её Саша…
Его письма были, как освежающий летний дождь после дневного, раскалённого зноя… Как живительный бальзам для беспокойного и уставшего сердца… Как глоток свежего воздуха в спёртом и затхлом помещении… Как утешение и поддержка, которых иногда ей так не хватало…
Их эпистолярный роман длился ровно год. В тот день, когда он вернулся, она уже знала, что станет его женой.
Когда накануне свадьбы их спрашивали, как они познакомились, они переглядывались друг с другом смеющимися глазами и кто-нибудь из них отвечал:
— Ничего особенного… Это была простая случайность.
И снова смотрели друг на друга, и им двоим, без всяких слов было ясно, что они сами в это не верят. Потому что ничего не происходит просто так. А если даже это и случайность, то именно та самая, которая оборачивается неожиданным счастьем.
Таня посмотрела на календарь и оторвала листок. Сегодня 28 мая. В их семье всегда отмечали этот праздник. Ещё бы — сразу два пограничника. Муж и брат. Она подошла к окну. Дождь грустными и извилистыми ручейками прокладывал себе торопливые дорожки на стекле. Будто старался выплакать все слёзы, которые накопились за последнее время. Таня провела пальцем вдоль такой прозрачной тропинки и долго смотрела остановившимся взглядом в одну точку.
Увы, это жизнь, а не кинофильм, — подумала она. А как бы хотелось, чтобы роман этот был гораздо длиннее. Но Саша погиб в автокатастрофе, когда их сыну было семь, а дочери всего девять месяцев. И вот уже в третий раз день пограничника наступает без него.
Его нет, но есть любовь — животворящая и чистая, которая не оставляет её. Лечит, поддерживает и служит охранной грамотой от всего тягучего, несчастного и желчного. Есть их дети, ясноглазые, солнечные лучики, так удивительно похожие на него.
А ещё есть его письма, которые она сохранила все до одного. И которые в этот майский, дождливый день, застывший на самом пороге лета она будет перечитывать. Ведь он так живо ей напоминает тот, что больше десяти лет назад пролился весенним дождём на железнодорожном вокзале, когда они встретились совершенно случайно в той разноцветной, многоголосой толпе и где на самом деле были совсем одни…
Автор: Лариса Порхун
