— Олюшке сказали уже? – Клавдия Ивановна с досадой отбросила насквозь мокрый платок и, наплевав на приличия, утерла глаза рукавом блузки.
— Нет, мама, пока не говорили. Понять не поймет ничего, а расстроится и плакать будет. Паша ее специально дома оставил и с собой брать запретил. Люба присмотрит. – Лена достала из кармана сухой и чистый платок и протянула матери. – На! У меня еще есть.
— Не нравится мне эта Люба. Тихая вся такая, безответная, на все кивает да соглашается. В тихом омуте…
— Перестань мама, тебе и Ира никогда не нравилась, а Паша с ней счастлив был. Люба просто соседка. Сколько она Павлу с Ирой и Оленькой помогала последний год, так нам стыдно должно быть…
— Не говори ерунды. Я не могла за ней ухаживать, здоровье не позволяло, а тебе куда на сносях? Могла она – вот и помогала. Спасибо ей и достаточно об этом.
Лена пожала плечами и замолчала. Нашли тему…
Хмурое осеннее небо казалось опустилось так низко, поливая редким холодным дождем ленты на венках, редкие цветы в руках провожающих и склоненные головы, что казалось вот-вот рухнет на землю, растворив в белесом тумане облаков действительность, от которой хотелось бежать, не разбирая дороги, не обращая внимания на грязь и слякоть.
Лена с тревогой глянула на брата. Вроде держится. После вчерашнего их разговора на кухне, она боялась, что будет хуже. Тогда Павел, не стесняясь, в голос выл, проклиная все и вся, пока не осталось сил и Лена не обняла его, поглаживая по плечам и голове, как в детстве, когда маленький Павлушка так же прибегал к старшей сестре, жалуясь и точно зная, что она поймет и утешит.
— Все, Паша, все. Ничего уже не исправить и не изменить, а тебе есть для кого жить. Ира тебе не просит, если ты сейчас уйдешь в себя, замкнешься и бросишь ее ребенка. Она все отдала, чтобы Оля на свет появилась, поэтому не смей! Слышишь меня?
Павел только крепче обнял сестру. В душе он был согласен, но боль выворачивала наизнанку, не давая думать, не говоря уже о том, чтобы принять то, что случилось и попытаться представить, как жить дальше.
Ирочка появилась в его жизни, как неожиданный подарок, который мечтаешь получить, но никак не можешь придумать, а какой же он должен быть на самом деле.
Он слонялся тогда по Питеру, выбравшись на недельку погостить у старой своей тетки, перед тем как уйти в очередной рейс. Музеи, мосты, дворцы… Этот город всегда завораживал его, восхищая и пугая одновременно. Сколько всего случилось здесь, на этих улицах, в этих домах… Сколько знаменитых и вовсе безвестных людей прожили здесь свою жизнь оставив след или уйдя в небытие так никому ничего не доказав и не рассказав. Таких же как он…
Стоя на Аничковом мосту, он неожиданно увидел рядом с собой девушку, которая так же, как и он смотрела внимательно и, в то же время, отрешенно на темную воду, думая о чем-то своем. Внезапно она улыбнулась, повернулась к нему и спросила:
— Тоже думаешь, сколько людей здесь жили так же, как и мы?
Так они и познакомились. Полтора года переписок и встреч. И вот они уже женаты, а еще год спустя врачи выносят неутешительный приговор… Детей у них не будет. Ира тогда пошла напролом, сметая все на своем пути. Прошла все круги ада обследований, анализов, снова и снова выслушивая, что не нужно искать там, где невозможно найти. Уже потом она расскажет ему, что в самый отчаянный момент ездила в Москву, наврав ему про командировку, и стояла в долгой очереди к Матроне, решив использовать последнюю возможность, как ей казалось.
Спустя десять лет она смирилась, уже ни на что не надеясь и стала подумывать о том, чтобы взять ребенка из детского дома. Пусть хотя бы какой-то малыш будет счастлив и любим. Павел, скрепя сердце, согласился на эту затею. Не то, чтобы он боялся взять чужого ребенка, просто понимал, что Ира, с ее завышенными требованиями к себе и растоптанными мечтами, возможно, не сможет стать этому малышу той матерью, которой мечтала и будет страдать от этого.
Судьба распорядилась иначе. Решив напоследок съездить в отпуск, чтобы провести время только вдвоем, они, неожиданно для всех, вернулись оттуда уже втроем. Ирина не могла поверить и боялась даже радоваться, запретив Павлу сообщать о беременности матери и сестре до поры до времени. Оля появилась на свет день в день с годовщиной их знакомства.
— Вот и еще один человек, который будет жить здесь, в Питере. И кто знает, какой станет ее жизнь? – Ира прижимала к себе дочку, осторожно спускаясь по ступеням роддома. Павел держал ее под руку, наотрез отказавшись взять на руки крошечную дочку.
— Вдруг я что-то не так сделаю? Дай привыкну, хорошо?
Кто же знал, что привыкать ему придется почти мгновенно, когда все заботы о малышке лягут на его плечи. Всего два месяца после появления Оли на свет Ирина смогла заботиться о дочке так, как мечтала. А потом снова врачи, обследования и диагноз. Теперь уже окончательный и бесповоротный. Полгода борьбы за жизнь и… ничего…
Они тогда уже жили в Питере в своей квартире. Пусть маленькой и далеко от центра, но это была и так мечта, которая сбылась. И первым, кто познакомился с ними на новом месте была как раз Люба. Ровесницы с Ириной, они быстро нашли общий язык, несмотря, на, казалось бы, огромную разницу в окружении и воспитании. Там, где Ира мечтала и мыслила, Люба брала и делала. Родившаяся в деревне, с детства привыкшая работать, она настолько привыкла не искать средства для решения проблемы, а создавать их, что смогла пробиться даже в таком, казалось, суровом на приезжих, городе, как Питер.
Обладая потрясающим чувством цвета, никогда нигде не учась, кроме как у бабушки, которая была знатной рукодельницей, Любаша смогла за пару минут покорить сердце всей костюмерной мастерской Мариинского театра, куда ее за руку привела мамина подруга, давным-давно перебравшаяся в Петербург и пообещавшая «присмотреть за девочкой». Костюмеры только открыли рот, когда эта ясноглазая молоденькая девушка буквально двумя стежками поставила на место рукав сложнейшего костюма, а потом откопав в куче кружева на столе подходящий обрезок, приложила его к воротнику, разом решив проблему, над которой они ломали голову почти два дня:
— А вот так, не лучше ли будет?
Нужно ли говорить, что на работу ее приняли сразу. Сначала ученицей, а потом и мастером.
Именно благодаря театру они с Ириной и сошлись. Любаша всегда считала, что нельзя делать что-то наобум, не разобравшись, а потому не только пересмотрела все постановки, но и нашла всю информацию о тех спектаклях, которые ставили или собирались ставить. Часами просиживая над альбомами, где рисовала эскизы к костюмам, пытаясь придумать что-то новое и оригинальное, она как-то показала их Ирине и с тех пор по вечерам, когда Павел уходил в рейс, над папками и альбомами склонялись уже две головы. Ирина, которая выросла в профессорской семье, где отец преподавал философию, а мать была историком, безусловно, знала гораздо больше Любаши и ее помощь оказалась очень кстати. И Люба, открыв рот слушала, как Ирина раскладывает по полочкам либретто очередного спектакля, описывая время и место, где происходили события и рассказывая о персонажах.
Именно Любаша первой заметила, что с Ириной что-то не так.
— Голова болит…
Эту фразу она слышала все чаще и в конце концов не выдержала и сказала об этом Павлу. А потом взяла на себя сначала заботу об Олечке, пока он возил жену по врачам, а потом и об Ирине.
— Люба, я не знаю, как и благодарить тебя…
— А не надо, Паша. Сколько Ирочка для меня сделала, как помогала… Теперь моя очередь.
И именно Люба, когда прошли положенные для скорби дни, решительно пришла к Павлу и вручила ему дочь, почти силком заставив его взять на руки Олю.
— Помогать буду, но отец-то ты? Вот и действуй. Каши я наварила, в кастрюльке, на печке. Много не давай, там рядом с плитой чашечка стоит Олюшкина. Разберешься. А я вечером зайду.
Так они и справлялись. Пока Павел был в рейсе – Оля жила у Любы, привыкая спать под стрекот машинки, глазея на тоненьких балерин, похожих в своих костюмах на диковинных кукол, когда Люба брала ее с собой в мастерскую, что, конечно, было запрещено, но все, зная ситуацию, закрывали на это глаза. Став постарше, она с удовольствием играла лоскутами, которые подсовывала ей Любаша, заметив, с каким интересом девочка пробует разные текстуры, пытаясь совместить их между собой.
Лена старалась вырваться к брату, как только появлялась возможность и даже предложила как-то забрать племянницу к себе, но Павел решительно отказался.
— Справляемся.
И сестра, присмотревшись к брату, улыбнулась и больше не заводила этот разговор, ожидая, когда же он сам поймет то, что она увидела, когда они выбрались в парк на прогулку и Паша перехватил у Любы Оленьку, на секунду задержав взгляд на гибкой, сильной этой девушке, которая легко развернулась и побежала к машине, чтобы забрать оттуда игрушку, которою забыла девочка.
Ждать, однако, пришлось долго и, только, когда Оле исполнилось пять, они, наконец, смогли сказать друг другу все, что было нужно и, тихо поженившись, съехались, просто перенеся вещи Любы из одной квартиры в другую.
Олин, такой теплый и уютный, стараниями Любы и отца, мир рухнул, когда ей было десять. Соседка по дому, Лидия Васильевна, которую Люба почему-то очень не любила и старалась даже близко не подпускать к Оле, перехватила ее у подъезда, когда девочка возвращалась домой из школы и погладив по голове, запричитала:
— Сиротка ты бедная! За что же тебе такая жизнь горемычная? Любка ведь тебя не любит и в детдом сдаст сразу, как только свой ребенок у нее появится.
— Что вы такое говорите? – Оля попятилась от соседки, споткнувшись о ступеньки крыльца и с размаху приземлившись на верхнюю из них, пачкая платье, которое Люба только вчера постирала.
— То и говорю, что мачеха никогда не будет любить дите так, как мать! Ты бы лучше к тетке попросилась или к бабке жить. Там, может тоже не сахар будет, но хоть своя кровь. А здесь, кому ты нужна, если свои будут? Она женщина молодая и справная, не то, что мама твоя. Любка и десяток нарожает – не поморщится.
Лидия Васильевна, не обращая внимания, что Оля плачет, уже ничего не видя вокруг от слез, продолжала еще что-то говорить, но девочка заткнула уши и закричала так, что брызнули в стороны коты, сидящие возле подъезда, а из окон испуганно выглянули матери, которые были в тот момент дома, живо разобравшись, что, если ребенок так кричит, значит ему очень больно.
— Ты что? – Лидия Васильевна, наконец, прервала свой монолог, и протянула руку Оле. – Вставай, не надо на холодном сидеть.
Оля изо всех сил оттолкнула руку этой женщины и вскочила на ноги. Ей вдруг показалось, что перед ней Медуза, как на той картинке, которую она видела в альбоме античной истории у Любы.
— Горгона! Вы — Горгона! Отойдите от меня! Не трогайте!
— Ты что себе позволяешь?! – взвизгнула Лидия Васильевна, но Оля ее уже не слышала.
Она бежала вверх по ступенькам, напрочь забыв о лифте. Люба уже спешила ей навстречу, услышав, как и другие мамы, крики во дворе.
— Олюшка!
— Нет! Не трогай меня! – Оля шарахнулась от нее, чуть не упав с лестницы.
Люба растерянно смотрела на нее, совершенно ничего не понимая.
— Кто тебя обидел? Что случилось?
Оля мотала головой, заходясь в плаче, не в состоянии ничего объяснить. Люба решительно обняла ее, прижала к себе изо всех сил, покачивая, как маленькую и глаза ее превратились в два темных провала.
— Оленька, солнышко! Пойдем! Домой пойдем!
Внутри у Любы кипела такая буря, что дай ей волю, силой своей снесла бы она все на своем пути. Но, дать ей волю, Люба как раз и не могла, глядя на зареванного своего ребенка, боясь напугать ее еще больше.
Весь остаток дня ушел у Любы на то, чтобы выведать по крупицам у Оли, которая вдруг стала совершенно непохожей на себя, что же случилось. Павел был в рейсе и Люба держалась изо всех сил, чтобы не пойти немедленно к соседке. Она боялась оставить Олю одну.
— А потом она сказала, что у вас будут дети и вы сдадите меня в детский дом… — Оля уже не икала и слезы высохли. Она говорила ровно, почти безразлично и Люба понимала, что вот это сейчас самое страшное.
— Оленька! – она взяла девочку за руки, не давая ей отдернуть их и глядя прямо в глаза. – Я тебе обещаю, что ты будешь моим единственным ребенком. Слышишь? Никогда и никто не отдаст тебя ни в детский дом, ни куда-то еще. Никому не верь и никого не слушай. Поняла меня?
Оля машинально кивнула. Страх, который теперь уже было не прогнать, сидел внутри как комок какой-то злой непроглядной колючей черноты, не давая дышать.
Люба смотрела на нее и понимала, что теперь исправить все может только время. Пока Оля не поверит ей снова, ничего сделать нельзя.
Почти всю ночь она просидела у кровати Оли, успокаивая ее, когда та начинала всхлипывать во сне и метаться. К утру ребенок успокоился и Люба, сварив себе крепкий кофе, который пила очень редко, только когда завалена была работой, долго еще стояла у окна, глядя как занимается рассвет и плакала, понимая, что глупая выходка злого человека сейчас напрочь лишила ее возможности иметь большую и дружную семью.
Оля была похожа на мать, так же остро и глубоко принимая все к сердцу, не давая себе возможности оставить за спиной то, что могло причинить боль, снова и снова возвращаясь к этому, пытаясь исправить, подчинить своему видению мира, не понимая, что не все и не всегда поддается такому «выравниванию».
Утром она проводила успокоившуюся немного Олю в школу, рассудив, что в привычной обстановке, с подружками, у нее не будет времени, чтобы снова и снова возвращаться к тому, что произошло вчера. А после устроилась на лавочке, напротив подъезда. Лавочка эта стояла под деревьями и ее почти не было видно из окон.
Лидия Васильевна вышла из подъезда как всегда около девяти, направляясь по обычному маршруту в булочную и на рынок. Любу она увидела слишком поздно и растерянно заозиралась, думая, как избежать нежеланной встречи.
— Что заметалась? – Люба встала перед ней и соседке показалось, что даже небо потемнело. – Не бойся, не трону. Пока. Подойдешь к моему ребенку еще раз и тогда уже не обижайся.
— Твоему? Ничего не перепута…
— Молчи. – Люба говорила спокойно, но от ее голоса, казалось, замерз вокруг даже воздух, превратившись с ледяные иглы, которые готовы были пронзить на своем пути все живое. — Выпусти свой яд еще раз и я буду говорить по-другому. Я ведь женщина простая. Политесам не обучена.
Только тут Лидия Васильевна обратила внимание, что все это время Люба крутила в руках небольшую металлическую подковку. На секунду подковка скрылась в ее сжатом кулаке, и Лидия ахнула. На ладони у Любы лежала согнутая и потерявшая форму железка.
— Поняла, что я с тобой сделаю? – она дождалась, пока Лидия испуганно кивнет и продолжила. – А касается это не только моей Оли. Не усмиришь свой змеиный язык – не обижайся.
Люба развернулась, швырнула под ноги Лидии искореженную подковку и пошла к подъезду.
трюку этому научил ее в свое время дед, который был знатным кузнецом. Пригодилось…
Соседка, которая вышла из дома через несколько минут, увидела Лидию Васильевну, которая, совершенно белая от страха, сидела на той самой скамейке, где ждала ее до этого Люба. Она внимательно посмотрела на Лиду и молча прошла мимо, сделав вид, что не заметила ее. Никто из соседей больше ни разу не поздоровался с Лидией Васильевной после инцидента с Олей, который мигом стал известен всему дому. Промаявшись почти год и не находя выхода своей неуемной жажде вмешиваться во все, не видя границ и сметая понятия о элементарной порядочности, Лидия уехала к сестре, сдав свою квартиру.
Дом выдохнул и зажил своей обычной суетливой, полной проблем, радостей и печалей, жизнью.
А Оля росла, радуя Любу и Павла своими успехами в учебе. Очень рано решив, что будет врачом, она решительно шла к своей цели. Люба искала репетиторов, брала заказы на дом и шила по ночам, чтобы оплачивать курсы и радовалась чуть ли не больше Оли, когда та поступила. На втором курсе Ольга встретила своего будущего мужа, который пришелся по сердцу не только ей, но и отцу с Любой, которые приняли Андрея как родного, немного ближе узнав его. И Люба плакала, не стесняясь, сначала, когда увидела свою девочку в свадебном платье, а потом, когда взяла на руки первого сына Оли — Сашеньку.
А спустя еще полгода, Саша заболел и Ольга, которая несколько суток не спала, не отходя от ребенка, ночью задремала у кроватки, а потом, очнувшись, дернулась было, но тут же успокоилась, когда увидела, что Люба, тихо ступая, ходит по комнате, качая ее сына и стараясь не разбудить ее.
— Мама, мамочка… — позвала Оля тихонько, чтобы маленький Сашка не проснулся, услышав ее голос.
Люба замерла на секунду, думая, что ослышалась, а потом повернулась к ней.
— Что, родная?
— Спасибо тебе… И прости меня…
— За что, Оленька?
— Ты знаешь.
— Нечего мне тебе прощать, дочь. – Люба тронула губами лоб малыша и улыбнулась. – Спала температура. Чаю хочешь?
— Хочу! – Оля приняла сына у Любы и, прижав к себе малыша одной рукой, другой потянулась и погладила Любу по руке. – Спасибо…
Автор: Людмила Леонидовна Лаврова
