Петр Иванович сидел на стареньком, деревянном, с гнутой спинкой, стуле и не спеша тер морковку. Огород в этом году радовал старика. Все свое – и свекла, и картошка, и хрусткие, брызжущие соком огурчики, и поспевающие, пока еще зеленобокие, стыдливо прячущиеся под листами помидоры.
Вот только одной зеленью сыт не будешь, нужно ходить в магазин. Раньше для Петра это не составляло проблемы. На даче он жил только летом, велосипед всегда стоял на крыльце. Молодой Петька прыгал на вытертое до блеска сидение и, трезвоня, гнал по проселочной дороге. Ближайший сельмаг был за несколько километров, но ехать вдоль полей, засаженных тонкотелым овсом, сочной, с жирными, жесткими листами кукурузой, было парню в удовольствие. Пасущиеся коровы лениво провожали ездока взглядом и вновь опускали голову, не переставая жевать. Стрижи разрезали небо своими изящными, словно выточенными из тонкой фольги крыльями и кричали, зовя улететь с собой, в бескрайнюю, дымчатую высоту.
Петя ехал по обочине, пропуская редкие автомобили, а в кармане рубашки шелестел листик со списком всего того, что просили привезти соседи. Молодой человек улыбался – себе, лету, жизни…
… Сначала Петр жил на даче с родителями, потом и сам женился, уговорил Машу, свою юную, веснушчатую жену, провести отпуск на даче. Та упиралась.
– Да ну! Петь, ну что мы там не видели? Одни слепни да комары. А огород?! Учти, я ненавижу копаться в земле! – она как будто невзначай посмотрела на свои ухоженные, накрашенные ногти. – На море я хочу! Поехали на Азовское!
– Маш, давай сначала на дачу, а потом, ближе в августу, на море. Тебе спешить некуда, а я еще отгулы к отпуску возьму, все успеем!
Маша, выйдя замуж за Петра, скоро уволилась. Работа медицинской сестры раздражала ее, а муж был не против, чтобы Маша ждала его дома, вела хозяйство.
Слегка нахмурившись, Мария согласилась немного пожить на Петькиной даче. И вот уже рюкзаки, чемоданы, пакеты и сумки трясутся в багажнике, а молодые супруги едут в обнимку с материнской рассадой.
– Петенька! Захватите огурчики! Вон уже вымахали какие! В парничок высадишь, а мы, как папе операцию сделают, сразу приедем.
В ту весну катаракта отца помешала родителям быстро уехать на дачу. Проклюнувшаяся и дружно росшая рассада заполонила подоконники, того и гляди угрожая зацвести.
Петя согласился. Работать в огороде он любил, хитрую науку эту знал и уважал.
Только Маша была недовольна. Усики крепких, ярко-зеленых ростков неприятно щекотали лицо, горшочки с рассадой так и норовили соскочить с сидения, когда водитель слишком резко тормозил на светофорах.
– Петя! На, держи сам, у меня уже руки отваливаются, – ткнула она мужу на колени ящик с посадками.
– Да ты что! Аккуратней, ведь поломаешь! А ты чувствуешь, что у огурца даже стебелек огурчиком пахнет? – спросил Петя.
Но Маша ничего не чувствовала, кроме нарастающего раздражения. Подруги, все, как одна. уехали на юг. Кто-то в горы, кто-то – просто к морю, полежать на пляже, а она, Машка, сидит тут и нюхает эти проклятые огурчики…
…Прошло несколько лет. Маша родила дочь. Петя долго выбирал имя.
– Катя. Пусть будет Катей! – наконец сказал он.
Жена только устало пожала плечами. Ей было уже все равно, лишь бы поскорее свекровь вернулась с дачи и помогла с ребенком.
– Петь! Давай, маму твою привезем сюда. Я уже забыла, когда последний раз спала, я больше не могу! – супруга, всхлипывая, укачивала на руках беспокойную Катюшку. Девочка вертелась и изгибалась на неловких, словно негнущихся, Машиных руках.
– Нет, Машуль. Маме будет тяжело. Она и так еле ходит. Потерпи, Катя скоро подрастет. Давай, я помогу, иди, отдохни.
Петя осторожно взял дочь на руки. Ей было уже несколько месяцев, но он все еще немного боялся тронуть ребенка, причинить боль, испугать. Маленькое, вздрагивающее во сне тельце было таким легким, таким хрупким, что Петр мог только прижать Катю к себе и, чуть дыша, сидеть в кресле, слушая дочкино посапывание. Потом, словно заразившись ее дремотой, глаза мужчины закрывались, и он уже ехал на велосипеде по пыльной, желто-охристой дороге, а сзади его догоняла подросшая Катя. Она что-то кричала ему вслед, а он все никак не мог разобрать слов.
Но вдруг в сон врывался звук включенного телевизора. Это Маше надоело отдыхать в тишине, она пришлала в гостиную, включала сериал и, прижавшись к мужу, сидела теперь с ним рядом, поглаживая кудрявую головку дочери.
– А она у нас красавица, да? – спрашивала Маша, улыбаясь.
– Да! Она очень похожа сейчас на мою маму, – заметил Петя. Маша хмурилась. Разговор обрывался.
В те несколько лет, пока Катя была совсем маленькой, Маша отказалась наотрез ехать с ней на дачу. Колодец, печка, отсутствие городских удобств – Мария всегда находила поводы, чтобы и на этот раз остаться в городе. Петя пробовал спорить, но потом махнул рукой и, сняв со сберкнижки часть денег, решил сделать на даче ремонт. Водопровод, газ – все еще только тянули в их поселок. А пока Петр с отцом перестелили железо на крыше, обили комнаты новыми досками, заменили подгнившие балки и пол.
– Ну, прям как в кино показывают! — довольно качала головой мать. – Теперь Машенька точно приедет. Будет, где Катюше побегать.
Но этого пожилые родители Петра уже не застали. В одну осень, один за другим, они ушли, оставив после себя черную, не зарастающую, дико болящую пустоту. Петр подолгу сидел в темноте, думая о том, что так и не сказал, вспоминал мамины глаза, смеющиеся, добрые, отцовское кряхтение, когда тот ходил по лесу с Петькой и собирал грибы. А теперь ничего этого не будет…
– Опять сидишь?! Пошёл бы лучше, с Катей погулял! – Маша сердито включила свет, заставив мужа зажмуриться. – Всё на меня повесил!
– Извини, да. Я сейчас…
Он медленно вставал, шел в прихожую и надевал на Катю ботинки, завязывал шарф, и они шли на горку. Девочка слизывала с варежки снежинки и смеялась, катясь с ледяной горки.
– Папа, а ты всегда будешь? – спросила вдруг девочка, повернувшись к нему лицом и напряженно вглядываясь в Петины глаза.
– Конечно. буду! – отвечал он. «Не быть» было страшно, для Кати и для него самого…
Маша, глядя на них, катающихся в снегу, смеющихся, беззаботных, сердито мяла в руках край шторы. Ей одновременно и хотелось пойти туда, в зимнюю свежесть, став частью общего веселья, но в то же время было как-то стыдно, неловко. В ее детстве таких развлечений не было. Родители, отдав Машеньку в сад, на пятидневку, мало думали о том, что она ребенок с детскими, незатейливыми потребностями…
Домашние стены, каждодневные заботы, тяготили Марию. Давно в ее сердце не было покоя, давно поняла она, что Петя совсем не тот, кто может сделать ее счастливой. Он растворился в дочери, потакал ей, баловал и носил на руках. Мария же была давно привычным, поблекшим, как ей казалось, предметом мебели. Муж и не смотрел на нее. Было обидно. Маша думала, что заслуживает гораздо большего, она хорошо готовила, поддерживала в доме чистоту и порядок. Катей Мария тоже много занималась, накупив в книжном магазине красочные книжки.
Но каждый из них, – будь то Петя, Катя или сама Маша, – чувствовали, что все эти дела Машеньке не в удовольствие. Она вздыхала с облегчением, когда ребенок, наконец, уходил играть с отцом, она страдальчески кривила рот, рассказывая, что сделала за день, как устала.
– Хоть бы спасибо сказали! – ворчала она, моя посуду. Но родным было не до этого. В коридоре папа и дочь играли в футбол маленьким мячиком, хохотали своим, только им ведомым, шуткам, вычеркнув Машу из своего счастья… А, может быть, просто давая ей возможность быть без них…
…Лето ворвалось в город внезапно. Календарь все еще шелестел апрельскими днями, а жаркое, томящее солнце уже высушило землю, выпустив из снежного плена тугие ростки тюльпанов и нарциссов.
– Поехали! – уговаривал Петя жену. – На майские поехали на дачу! Там же все по-новому, там теперь хорошо!
Катя скакала вокруг матери.
– Да, мам! Поехали, папа будет учить меня кататься на велосипеде! – старый, соседский велосипед стоял в уголке, в холле, перейдя Кате «по наследству» от прежнего владельца, шебутного Тимура, что выкрасил когда-то спицы в яркие, радужные цвета, закрепил корзину и повесил номер, нацарапанный на найденной где-то железке.
– На этом позорище? Ни в коем случае! Покупай дочери нормальный, новый велосипед, – упиралась Маша. – А пока и в городе посидим.
– Брось! Смотри, какое солнце! За городом намного лучше. Все, решено, завтра едем!
– Но, Петя…
– Всё, я сказал. ребенку надо дышать воздухом!..
Тогда Петя в первый раз настоял на своем, грубо одернув жену. Та надулась, ушла собирать вещи.
– Будь она проклята, эта дача! – шептала она. – Петь! А, может, мне не ехать? Вы сами? – крикнула она с надеждой.
– Нет, давай уж с нами. Катя без тебя там загрустит, да и быт наладить надо.
– Вот! Вот для чего я вам нужна! Быт налаживать. А чего я хочу, ты не спросил? Может, мне твой комариный быт не нужен?
– А что тебе нужно? – тихо спросил Петя.
– Мне? Да много чего! Отдых, например.
– Брось! Там легче будет. Катя на улице, ты – делай, что хочешь. В общем, собирайся…
… Катя в тот год впервые сажала огород, тыкала в землю еще неокрепшие, хрупкие ростки огурцов, сеяла в лунки круглые, гладкие семена горошка.
– Пап! А когда они взойдут? Завтра?
– Нет. Надо поливать и ждать. Они поспят, потом проклюнутся и взойдут.
– Ладно, я подожду. Мам! Мама! Смотри, как я горох сажаю! – крикнула девочка в открытое окно.
Маша отдернула тюль и улыбнулась дочери. Может быть, Петя и прав, нужно просто привыкнуть жить на даче?..
Прошло несколько дней. Петр учил маленькую дочь кататься на велосипеде. И вот они уже осторожно едут по проселочной дороге, неспеша, останавливаясь, чтобы Катя перевела дух.
– Папа! А мама умеет кататься? – спросила Катя.
– Не знаю. Спросим у нее, когда вернемся!
– Да. Если она не умеет, я ее научу, и мы будем все вместе путешествовать! – торжественно пообещала девочка.
Петя улыбнулся и потрепал ее по голове.
Вечером резко похолодало. Солнце все также светило с ясного неба, но ветер, колючий, злой, бил в лицо стылым дыханием.
– Петь! Холодно-то как! Домой поехали! – Маша куталась в вязаную кофту и обнимала ладонями чашку с чаем.
– Нет, сейчас обогреватель включим, печку затопим. Все будет хорошо.
Маша закусила губу, как будто хотела что-то сказать, да передумала.
Она следила за тем, как муж выдвинул на середину комнаты обогреватель и протянул шнур к розетке. Но аппарат не работал. Петя пощелкал кнопками, проверил розетку.
– Ничего не понимаю! Вчера пробовал – все работало! – он с досадой оттолкнул ногой стул.
Маша молча ушла на кухню. Не будет она ему говорить, что пролила на обогреватель воду, что потом пыталась высушить его, не подумав, включила в сеть, тот пшикнул, и всё…
– Может, и к лучшему! Побыстрее отсюда уедем! – подумала она тогда.
А теперь Маше было уже не до смеха. Растопить печь, чтобы прогреть батареи, заполненные водой, было делом нехитрым, но и небыстрым. Потом выяснилось, что навес над дровяным складом протекает, и запасенные бревнышки и поленца пропитались сыростью.
Петр почувствовал себя уязвленным. Все оказалось совсем не так, как он ожидал, обещал. Многое он не учел. Мужчина чувствовал, что жена смотрит с укором, как будто слышал все ее мысли…
Семья приехала на дачу, взяв такси. Обратно думали уехать на электричке, оставив большую часть вещей в деревянном домике. А теперь идти по холодному, сквозящему сыростью полю, по чавкающей под ногами грязи, добираясь до железнодорожной станции, было практически нереальным.
– Петя, сходи к соседям. Может, кто нас подкинет до поезда? Или вызови такси! Холодно!
– Маша, перестань орать на меня! Истеричка! – кинул он ей в лицо и ушел, хлопнув дверью.
– Хвастун! Наобещал с три короба! Не дача, а курорт! Катя! – закричала Мария на дочь, слезающую с кровати. – Быстро под одеяло, простудишься!
Но девочка на нее даже не посмотрела. Она быстро натянула ветровку и кинулась вслед за отцом.
И вот они уже едут по дороге, оба на велосипедах, как тогда, во сне. И Петя оглядывается, Катя что-то кричит ему, но он не может разобрать слов.
– Папа! Не уезжай, папа!
А он просто крутит педали, вымещая в них всю злость, что скопилась в душе.
Петр останавливается только тогда, когда Катя, поскользнувшись колесом на глине, падает на бок. Она барахтается в грязи, зацепившись капюшоном за руль, и никак не может встать.
– Ну, что ты! Ну, куда ты пошла? Смотри, какая погода! – он подбежал к дочери, схватил ее в охапку и прижал к себе.
С неба, затянувшегося черно-сизыми тучами, заморосило, потом капли сменились колкими, острыми градинками.
– Пойдем домой! К маме пойдем! – он тихо шептал Кате на ухо что-то глупое, наивное, а она, трясясь от холода, вцепилась в его воротник и слушала, не смея перебить.
– А как же велосипед? – вдруг спросила она.
– Ничего! Завтра заберем.
А в это время Маша ползала с тряпкой по комнате, собирая воду с пола. Батареи, сделанные «на века», лопнули, вода, залитая в «систему», как ее называл Петя, стала литься на доски пола, и остановить ее было невозможно.
– Маша! – Петр внес дочь в комнату и замер. Под ногами булькало и хлюпало, скользкие доски блестели от вездесущей влаги.
– Что? Доволен? На, вот тебе, держи! – Маша бросила в него тряпкой, схватила Катю и, быстро переодев ее во все теплое, что только было в доме, вышла на улицу.
Тогда им с Катериной повезло. Из соседней деревни ехала попутная машина. Маша сунула дочь на заднее сидение, сама устроилась рядом с водителем, и машина покатила, буксуя и проваливаясь в колеи, заполненные водой.
– Всё? Отгостили? – усмехнувшись, спросил шофер.
– Да. Пора домой, – хмуро ответила Маша.
– Мама! А как же папа? – тихо просила Катя.
– Ничего! Он у нас рукастый, наладит все и приедет…
Тот день Катя помнила очень хорошо. Говорят, что детская память защищает своих хозяев, просто стирая все, что может причинить боль. Ведь жить с болью так долго будет слишком тяжело. Но Катя не забыла.
Отец вернулся через два дня. Он долго кашлял, потом Петра забрали в больницу с воспалениям легких. Антибиотики помогли, но суставы после переохлаждения так и не восстановились. Из ловкого, спортивного мужчины Петя превратился в медлительного, осторожного человека, забывшего про велосипед, часто присаживающегося отдохнуть и растереть ноюще колени.
– Это ты виновата! Всё ты! – Катя росла, и многое из того, что раньше было просто смутным, спелёнатым сомнениями чувством, теперь обретало очертания. – Ты его довела до этого! – кричала она матери.
– Перестань! Что ты такое говоришь? – Маша смотрела на бойкую, смелую Катю и сердито хмурила брови. – Опять ты за свое. Он сам тогда остался, сам! Мог бы уехать, но, нет, ему ж всегда нужно доказать, что все не так плохо, как кажется! Вот и доигрался.
– Ты никогда его не жалеешь! – не унималась дочь. – А ему больно!
– Больно – пусть идет ко врачу. Жалеть? А меня кто-то тут жалеет?..
Чувство жалости было несколько чуждо Маше. Она росла без него, зная, что все ее проблемы, заботы и обиды так и останутся с ней, делиться особо было не с кем. Родители постоянно работали, воспитатели и учителя уже устали от тысячи жалоб, льющихся на них каждый день, поэтому велели разбираться во всем самим. А иногда жалость даже унижала. Маша чувствовала себя слабой, если ее кто-то жалел. А слабой быть нельзя…
Вот Маша и разбиралась. Сама, как могла… Поэтому и ушла из больницы, где работала медсестрой до знакомства с Петей. Там ее не очень любили, называли черствой. А она не могла понять, ка можно жалеть и одновременно делать болючие уколы, бинтовать или чистить раны. Это было необходимо тому, кто болеет, а, значит, она делала все правильно, жалость, с ее точки зрения, была лишней…
… Так и жили. Петя потихоньку ходил на работу, Катя поступила в училище, решив стать педагогом. А Маша однажды уехала к матери, да так и осталась там жить, под предлогом того, что маме нужен уход…
Прошли годы. Петр состарился раньше, чем его друзья — ровесники. Седина залила всю голову, на тумбочке возле кровати уже выстроилась вереница пузырьков с лекарствами.
Катя привозила отца на дачу каждое лето, навещала, велев бросить огород. Но уж этого Петя допустить не мог. Кое-как, потихоньку, с перерывами, он сажал, полол, поливал и подвязывал. Это было то, что еще осталось нетронутым в его жизни, что предавало уверенности, что Петр еще может что-то сделать сам…
…Петя, вздохнув, высыпал натертую морковку в кипящий бульон и включил телевизор. Он ждал дочь на выходные, готовил угощение.
Катя приехала вечером. Из багажника девушка вынула сумку с продуктами, поднялась на крыльцо и заглянула в окошко.
Отец, улыбаясь, махал ей через стекло.
– Изменился, морщинки, вон, новые появились, спина еще больше скрючилась, а глаза все такие же, – с тоской подумала Катя и зашла в дом.
Душистый, пряный запах малосольных огурчиков пробудил аппетит.
– Садись, поешь! – Петя уже накрыл на стол. – Как дела? Как на работе?
– Да все нормально, – Катя отчего-то замялась, быстро посмотрела на отца, потом отвела взгляд.
– Что? Чувствую, ты что-то недоговариваешь! – Петр напрягся.
– Мама тут звонила…
Катя помолчала, потом продолжила.
– Заболела она. Говорят, уже поздно что-то делать…
Петя замер, отложив вилку и застывшими глазами глядя куда-то сквозь дочь.
– Что ты, папа! Ты, что, переживаешь за нее?! – Катя вдруг вскочила и стала ходить по комнате, мечась из угла в угол. – Зря! Она за нас ни дня не переживала! И когда ты в больнице лежал, и потом тоже! Знаешь, что она говорила? Что ты сам виноват! Зачем же мы будем жалеть эту черствую женщину? Да никогда в жизни! Она ж тебя не любила никогда! Никогда! А ты ее собрался жалеть?!
Катя раскраснелась, тяжело дыша и сжимая кулаки.
Но отец взял ее за руку и усадил рядом с собой.
– Любила — не любила… Судить не тебе. Она любила, как могла. Я тоже любил, как мог. Видимо, что-то я в ней не понял, не нашел подход. Она ж и замуж за меня не хотела идти, я уговорил.
– Зачем? – удивилась Катя.
– Ты знаешь, она была такая несчастная, такая вся потерянная, я пожалел. А подумал, что это любовь… Обманул я ее, выходит. А она жалости не терпела, унижало это ее. Вот и ушла.
– И что же теперь? – тихо спросила Катя.
– Что? А я не знаю. Но, раз она позвонила, значит, хочет, чтобы мы рядом были.
– Поедем?
– Поедем…
Посуду мыли уже молча. Каждый думал о чем-то своем, прокручивая в голове киноленту прожитой жизни и ища точки опоры…
…Маша встретила их у подъезда. Она сидела на скамейке, укутавшись в шаль.
Увидев, как подъехала Катина машина, и оттуда вышли родные, она встрепенулась, поправила берет на голове и шагнула навстречу мужу.
Он смотрел в ее глаза. Боль, отчаяние и страх лились из них, словно невидимая река, заполнившая двор, улицу, мир вокруг. Маша боялась, боялась «не быть»…
Вечером, когда Катя уже легла спать, Петр и Маша сидели в гостиной.
– Ты с дачи? – тихо просила она его.
– Да. Мне там лучше.
Маша кивнула и отвернулась. Сколько раз он сбегал от нее туда, в глушь дачных угодий…
– Знаешь, – вдруг сказала она. – А можно я там что-нибудь посажу? Ну, попробую… Ты мне поможешь?
– Для тебя, Маш, все, что угодно, – он пожал плечами. – Но ты, вроде, никогда это не любила?
– Да. Ты прав. Но, видишь, мне и осталось то до «больше никогда» всего ничего. Надо попробовать…
Петя только смотрел на жену, ничего не отвечая. Сейчас она была совсем другой, какой-то новой, как будто сбросившей скорлупу со всеми предрассудками и заблуждениями.
– Хорошо. Мне там как раз клумбу бы сделать.
– Давай розы посадим? Я тут такие красивые видела в парке!..
…Осенью Маша аккуратно укрыла кустики роз еловыми ветками, защищая от холода и тяжелого снега. Весь остаток лета она заботилась о молодых ростках, видя, как те наливаются силой, и теперь спокойно баюкала их перед длинной зимой. Маша точно знала, что розы выдержат зимние холода и распустятся в срок. Увидеть бы это!..
Катя смотрела на родителей, сидящих под яблоней на скамейке, и жалела их. И ей не стыдно было своей жалости. Странную, какую-то разбитую жизнь они прожили вместе, столько времени потеряли, а теперь, когда осталось так мало, вдруг по-настоящему стали родными… Чудно…
…Маша увидела первые бутоны, налившиеся на толстеньких, смелых побегах розовых кустов, она уловила их тонкий, легкий аромат и улыбнулась. Болезнь словно испугалась, забилась куда-то далеко внутрь, затаилась, забитая любовью, что вдруг родилась в душе женщины, любовью к мужу, дочери, внуку, родившемуся весной…
Маша теперь точно знала, что не уйдет. Не сейчас…
Автор: Зюзинские истории
